Все - в твоей фантазии.| Демиург мира Тотошек.
Ego te amo
Автор: Xsana
Фэндом: Лейна
Персонажи: Трион/Торрен
Рейтинг: R
Жанры: Фэнтези, POV, PWP, Романтика, Слэш (яой)
Предупреждения: Инцест, OOC
Размер: Мини, 12 страниц
Кол-во частей: 5
Статус: закончен Описание:
Мысленные обращения Триона к Торрену.
Примечания автора:
Первые два фика из этого цикла входят в цикл "Тайны и секреты семьи д'Орсвит". Они предполагались как часть именно "Тайн и секретов!, но потом у меня возникла идея нового цикла - обращения Триона к брату, - и я решила включить их в него. Но мне не хочется удалять эти фики из "Тайн", так что пускай они будут и там =)
Ego te amo - Я люблю тебя (лат.)
1. Я и не знал...1. Я и не знал...
Я и не знал, какие у тебя мягкие губы.
Я и не знал, что твоя кожа – кожа мужчины, бойца, дроу, — на самом деле такая нежная и чувствительная, что на ней могут так ярко пылать следы поцелуев и что она так дурманяще пахнет лилией и ночной прохладой.
Я и не знал, что твои волосы такие шелковистые и легкие, что они могут так красиво скользить по бледным покатым плечам и прилипать к влажной от испарины шее, что от них исходит аромат цветов и мандарина и что в них так приятно зарываться пальцами, лаская затылок и виски.
Я и не знал, что твои глаза могут пылать таким шальным, диким, возбуждающим изумрудным огнем. Что ты можешь так яростно закусывать губу, сдерживая рвущиеся из груди стоны, так томно запрокидывать назад голову и так грациозно выгибаться на белых простынях. Что ты можешь так судорожно комкать пальцами покрывала и так яростно царапать ногтями мою спину. Что ты можешь так звучно, сочно, тонко стонать и горячо выдыхать мне в губы мое имя вперемешку с жаркими поцелуями.
Я и не знал, что ты такой горячий, такой сладкий, такой желанный.
Я и не знал, что ты можешь заниматься любовью так страстно, неистово, жадно, отдаваясь упоенно, самозабвенно, пылко.
Я и не знал, что ты меня любишь.
Я и не знал, что я люблю тебя.
До этой ночи.
2. Нам тяжело...2. Нам тяжело...
Твое горячее, гибкое тело плавится в моих руках, как воск. Меня завораживает черный узор твоих волос на белоснежных простынях, которые в полумраке комнаты кажутся дымчато-серыми. Твои глаза закрыты, но на лице твоем меж болезненно дрожащих от неприятных ощущений черт я читаю удовольствие. Тебе нравится, клянусь всеми богами и Демиургами, тебе нравится! Губы твои то приоткрываются, дабы издать очередной стон, или вздох, или даже легкий вскрик, то сжимаются так, что белеют, становясь почти бескровными. Я двигаюсь медленно, очень медленно, растягивая наслаждение, я сдерживаюсь… пока – сдерживаюсь.
Меня сводит с ума ощущение того, как твои руки скользят по моей спине, как твои ладони ласкают мои лопатки, как кончики твоих пальцев бродят по моей коже. Я знаю – ты вслепую ищешь знакомые тебе родинки – и безошибочно находишь их, касаешься, щекочешь, наверно, даже машинально, неосознанно – но, о боги, как же это приятно!
Ты всегда делаешь так. Ты знаешь меня. Ты помнишь мое тело. Ты сам не раз смущенно говорил, что оно тебе нравится – сильное, красивое, мускулистое. Да, это я – крепкий, широкоплечий и широкогрудый, а ты – тонкий, стройный, изящный, ловкий, так похожий и в то же время так непохожий на меня.
Ты хорошо знаешь мое тело. Почти так же, как я знаю твое.
Неудивительно. Мы занимается любовью каждую ночь. И темнота – не преграда для того, чтобы видеть малейшие детали любимого тела и замечать даже крошечные его изменения: новый шрамик на плече, тонкую полоску загара на шее, шероховатость обветренных губ… Я досконально помню, каким все было вчера – и сравниваю с тем, какое все сегодня. Я помню все твои чувствительные точки – и искусно пользуюсь ими, дабы доставить тебе наибольшее наслаждение.
Нам тяжело. Нам трудно друг с другом.
Но друг без труда – невозможно.
Друг без друга – нет жизни.
Друг без друга… нет ничего.
Я завожусь все больше, возбуждение растет – и невольно я начинаю ускорять темп, входить сильнее, глубже, яростнее. Ты замечаешь это – и ты вздрагиваешь. Ты знаешь эту мою особенность – и боишься ее.
— Т-Трион… н-не надо…
Я слышу – но не понимаю смысла твоих слов. Я двигаюсь быстрее, и ты стонешь, громко, жалобно, всхлипываешь, судорожно хватаешься за мою шею, пытаешься изогнуться, приподняться, чтобы было не так неприятно.
— Не надо… нет…
Ты боишься меня, когда я такой. Да, я знаю. Я могу держать себя в руках долго, но не вечно. И когда самообладание изменяет мне, я становлюсь просто диким…
— Трион, нет… мне больно… Трион… мне больно…
…И снова причиняю тебе боль.
Прости, маленький мой. Ничего не могу с собой поделать.
— Трион… прекрати… больно… мне больно…
Ты сводишь меня с ума.
— А… а-а… ах!.. Т… Три… о… н…
Ты дрожишь, ты мечешься, ты изгибаешься, но я придавливаю тебя к постели всем своим телом, не давая возможности для лишних движений, подминаю под себя, стискиваю в объятиях.
— Трион… больно… нет… ах!.. Трион… Трион! Трион!!!
В твоем голосе – страх, паника, мольба. Ты боишься меня такого. Знаю. Прости.
— Трион… больно… а… ах… а-а…
Я двигаюсь все быстрее, чувствуя скорую разрядку, я тороплюсь, зачем – сам не знаю, и изо всех сил стремлюсь к полному единению с тобой – крошечному моменту экстаза, в который наши тела сливаются в одно.
— Трион… а… ах!.. А-а-а-а-а!!!
Я изливаюсь в тебя, отстраненно замечая твой пронзительный, долгий, болезненный крик. Его слышу только я – для остальных комната отделена «пологом безмолвия» и защитными чарами, так что мы можем не бояться, что нас увидят.
Я наваливаюсь на тебя – привычно, желая всем телом ощутить твое тело, почувствовать, как часто вздымается твоя грудь, как бешено колотится твое сердце, как горячо бежит по твоим жилам кровь. Я желаю чувствовать тебя – вот так, кожа к коже, дыхание к дыханию, душа к душе…
— Трион, — ты морщишься. – Ты тяжелый…
Я, усмехаясь, слегка изменяю положение, но не слезаю. Мне нравится вот так ле-жать на тебе – или когда ты лежишь на мне, — потому что так я точно ощущаю – ты здесь. Рядом. Со мной.
Это безумие.
Да, малыш. Ты – мое персональное безумие.
— Трион, ну слезь же. Тяжелый…
Я, ничего не говоря, еще сильнее прижимаю тебя к себе.
Влюбиться в младшего брата… Кто же знал, что такое возможно?
— Трион, ну что ты делаешь… Ты же меня раздавишь… Пусти…
Знаю, братишка. Знаю. Нам тяжело друг с другом.
Но порознь – нас просто нет.
3. Мне нравится...3. Мне нравится...
Мне нравятся наши утра. Я люблю, когда солнечный свет, пробивающийся сквозь окна и золотящий краешки отодвинутых белых штор, очерчивает твой тонкий, изящный силуэт. Ты приподнимаешься на локте, сонный, растрепанный, такой милый, домашний, уютный, теплый, с улыбкой смотришь на меня и тянешься за первым утренним поцелуем. Мне нравится, когда ты ложишься на меня, обвивая руками мою шею, и целуешь меня – медленно, нежно, трепетно, наслаждаясь нашим уединением и тем удивительным, тихим, сладким умиротворением, которое царит в такие моменты в наших покоях.
Мне безумно нравится касаться твоей кожи – мягкой, шелковистой, чуть загорелой, — нравится водить ладонями по твоим плечам и спине, ласкать грудь и плоский живот, щекотать кончиками пальцев точеную шею и гладить щеки. Мне нравится ощущение тяжести твоего тела на себе и твое горячее дыхание на моих губах. Мне до безумия нравятся твои волосы – длинные, гладкие, иссиня-черные, как и у меня, душисто пахнущие лилией и мандарином. Мне нравится, как они скользят по твоим плечам, как обвивают шею, как ложатся на спину, как ночами причудливыми рисунками разметываются по белым простыням и как они спадают на мою грудь, когда ты склоняешься надо мной.
Ты нежный, ты удивительно нежный, ты сладкий, трепетный, чувствительный, ты отдаешься так, словно нет в мире ничего приятнее и желаннее, ты стремишься сторицей отдавать даримую мной ласку и не стесняешься в ее проявлениях.
Мне нравятся наши ночи. Нравится бархатистая, спокойная темнота, которая окутывает нас, ложится невесомой тенью на складки балдахина, вкрадчивой кошкой скользит по одеялам и вьется меж скомканных простыней. Эти теплые, глубокие, прекрасные ночи – только наши. Мы не зажигаем свеч – свет нам не нужен, — мы не топим камин – нам жарко и без него, — мы не взбадриваем себя вином – мы и так пьяны сверх всякой меры своей любовью. Тихие, мягкие, страстные ночи… Я стараюсь не торопиться, чтобы не приведи боги не сделать тебе больно, я нежен до муки и осторожен до исступления, а ты сдерживаешь стоны и крики, упрямо сжимая губы, и потому шорох простыней, скрип кровати и мое тяжелое дыхание кажутся особенно громкими на фоне царящей в покоях тишины. Конечно, ты не можешь терпеть постоянно и временами стонешь, жмурясь и запрокидывая голову назад, но в этих стонах наслаждения намного больше, чем боли, они выражают удовольствие, а не страдание, и, о боги и Демиурги, они ласкают мой слух так же невыразимо приятно, как руки твои ласкают мое тело. Мы почти не говорим – нам обоим не хочется нарушать вол-шебную тишину нашей ночи, — и лишь изредка позволяем выдыхать друг другу в губы такие похожие, но такие разные имена.
Ты всегда очень устаешь и, едва мы заканчиваем, распластываешься на кровати, обессиленный, с закрытыми глазами, с часто поднимающейся грудью, уже засыпая, переворачиваешься набок и, едва получая от меня поцелуй в лоб и невнятно бормоча что-то в ответ на мое «Спокойной ночи», погружаешься в сон. И я тоже быстро засыпаю, обнимая тебя одной рукой или прижимаясь грудью к твоей спине.
Я люблю просыпаться посреди ночи – или ближе к утру, когда за окном еще темно, — и, приподнимаясь на кровати, просто смотреть на тебя, любуясь твоим спокойным красивым лицом, лаская взглядом твои длинные черные локоны, тонкие росчерки бровей, пушистые ресницы, прямую линию носа и четко очерченные губы. Но мне мало касаться тебя взглядом, и я поднимаю руку, осторожно поглаживаю твои волосы, провожу пальцем по изящной шее, по упрямому подбородку, по белеющей в сумраке комнаты щеке…
Часто ты просыпаешься, даже если я не дотрагиваюсь до тебя, ты каким-то образом чувствуешь, что я не сплю, сквозь сон ощущаешь мой взгляд, и я тоже удивительно ясно понимаю, что разбудил тебя, хотя ты не открывал глаз и не шевелился. Тебя ничуть не раздражает то, что я потревожил свой сон – наоборот, тебе это нравится, и ты довольно улыбаешься, зарываясь лицом в шелк подушки.
Мне нравится в такие моменты склоняться над тобой и прижиматься губами к твоей спине – ты как обычно лежишь на животе, обняв обеими руками измятую подушку, — жадно вдыхать твой запах, целовать такие знакомые, до мельчайших подробностей изученные мною родинки на лопатках, потираться носом о косточки позвоночника, ласкать шею и затылок, отодвигая густые темные локоны.
— Я люблю тебя, — тихо говорю я. Ты ворочаешься, поудобнее пристраивая голову на подушке, удовлетворенно вздыхаешь, и я вижу на твоем лице счастливую, светлую улыбку.
Ты открываешь глаза и смотришь на меня лениво-влюбленным взглядом – сонный, разморенный, расслабленный, такой, кажется, беззащитный и хрупкий. Ты отвечаешь на мои поцелуи, с наслаждением прикрываешь глаза, когда я прижимаюсь губами к твоим щекам, лбу, вискам, щекочу кончиком языка аккуратное острое ушко, мимолетно касаюсь твоих дрожащих ресниц, и перекатываешься на спину, сладко потягиваешься и поднимаешься повыше. Наши взгляды, наши улыбки – отражение друг друга, в них – бесконечная любовь, трепет, безграничная нежность и невыразимая ласка, море признаний и неописуемое счастье. Ты – мой. Я – твой. Что еще нужно?
Я кладу голову тебе на грудь, с волнением слыша, как бьется твое сердце, целую покрытую легким загаром кожу, чувствуя, как ладони твои поглаживают мой затылок. И в такие моменты мне больше всего на свете хочется обнять тебя, крепко-крепко, прижать к себе, до боли, до исступления, до полного единения, и чтобы время остановилось…
— Я тоже люблю тебя, — говоришь ты. Я улыбаюсь, потираясь щекой о твою грудь.
Мир не поймет нашу любовь. Никто не поймет нашу любовь. Мы мужчины, более того – мы братья, мы нарушаем сразу два запрета, мы ломаем моральные установки, мы плюем на общественное мнение… Нас не поймут. Но это неважно.
— Мы не должны прогибаться под этот мир, — сказал как-то ты в одну из таких ночей. – Это мир должен прогнуться под нас! Мы не обязаны следовать его законам. У нас свой, один-единственный закон – любовь. Нас никто не заставит измениться – пускай все остальные, все общество, весь мир меняются, если хотят понять нас! Мы следуем велению сердца – и в этом наша правота. Нам не нужно оправданий. Нам нечего стыдиться. Пускай против нас будет целый мир – если мы вместе, все прочее уже не важно.
Я тогда улыбнулся – я думал то же самое, и ты слово в слово выразил мои собственные мысли.
Нам никто не нужен, кроме друг друга. Мы – одни в целом мире. Во всяком случае, ночами мне именно так и кажется – что мы отделены от всего мира, что в нем – только мы, и что весь мир – для нас. Эти ночи – для нас. Эта любовь – для нас.
Наши взгляды встречаются – и в них мы читаем непроизнесенное, видим не выра-зимое словами, узнаем невысказанное из собственных мыслей, и тут же заходимся в диком, страстном, глубоком поцелуе. Я перекатываюсь на спину, увлекая тебя за собой, и ты прижимаешься на мне, обвивая мою шею руками, сжимая коленями мои бедра, тяжело дышишь, приникаешь губами к моей шее, потираешься щекой о мою щеку. Ты дрожишь от желания выразить всю свою нежность, всю свою любовь, облить меня своей лаской, как сладким тягучим медом, утопить в ней и вместе со мной раствориться в невероятном, неописуемом, немыслимом наслаждении…
Вдоволь нацеловавшись и излив друг на друга ничтожную долю этой нежности, мы снова засыпаем. Твоя голова лежит на моем плече, я обнимаю тебя одной рукой, поглаживая твою спину, а другой перебираю твои волосы, отводя с лица растрепанные прядки. Как мы ни ворочаемся во сне, а все равно ты отказываешься в моих объятиях – и, клянусь всеми богами и Демиургами, из них тебя не вырвет никто и ничто!
Ты спишь на удивление крепко, спокойно, неподвижно – кажется, что ты не про-снешься, даже если над кроватью взорвется огненный шар. И по утрам я всегда просыпаюсь первым и имею возможность еще немного полюбоваться тобою. Сердце мое сжимается от любви при одном взгляде на тебя. Родной мой, любимый мой, ненаглядный… солнце мое… счастье мое… мое сокровище… Если бы ты только знал, как я тебя люблю…
Знаешь. Ведь ты любишь меня не меньше.
Я бесшумно встаю, заворачиваюсь в халат и крадусь на кухню, где вставшие ни свет ни заря повара уже готовят завтрак. Выпрашиваю у кухарки, уже знающей мои привычки, твои любимые блинчики, рагу из отаки, горсть земляники и душистый ягодный чай, для себя выбирая что-нибудь простое, но сытное. Приношу поднос с едой в комнату, ставлю на столик у кровати, сажусь рядом с тобой и мягко целую в затылок.
— Тор, просыпайся.
Ты с трудом разлепляешь глаза, сопишь, но послушно приподнимаешься, смот-ришь на меня сонным, ласковым, лучистым взглядом и тянешься за первым поцелуем, обнимаешь меня за шею, изящно выгибаешься, когда я начинаю гладить ладонями твою спину. Я забираюсь к тебе, поудобнее устраиваюсь на подушках и, усаживая тебя к себе на колени, беру поднос.
— Я принес завтрак. Все как ты любишь.
Ты, улыбаясь, целуешь меня в щеку.
— Спасибо.
Я кормлю тебя из своих рук – тебя это давно не смущает, и ты послушно открываешь рот, позволяя мне вложить в него маленький кусочек блина, измазанный повидлом, – я специально режу их очень мелко, чтобы растянуть так любимый нами обоими завтрак, — пальцы мои касаются твоих губ, и я не могу удержаться от того, чтобы не продлить это прикосновение. Ты прихватываешь мои пальцы губами, с чувством облизываешь их, томно прикрывая глаза, замираешь, когда я начинаю стирать с твоего рта остатки повидла, и пристально смотришь на то, как я слизываю их со своей руки. Сладко.
Мы кормим друг друга спелой земляникой – ты обожаешь ее, но радуешься, если я приношу зеленый виноград или мягкие мандарины, а то и тонко порезанные ярко-оранжевые, тугие апельсины. Из моих рук все тебе кажется необыкновенно вкусным – и это более чем взаимно. Когда твои тонкие пальцы аккуратно кладут мне в рот маленькую дольку мандарина или сочную ягоду винограда, я не могу удержаться – и хватаю твою руку, прижимаю ее к своей щеке и поворачиваю голову, касаясь губами ладони.
Наши ночи и утра волшебны – и тем более тяжелыми, по сравнению с ними, кажутся скучные, длинные, одинокие дни, время от рассвета до заката, когда мы почти не видимся. У меня столько дел, что не хватает времени даже нормально пообедать, но ты, зная это, в благодарность за утренний сюрприз приносишь в мой кабинет поднос с супом и жарким. Я, улыбаясь, откладываю перо, отодвигаю бумаги и принимаюсь за обед. Ты садишься на край стола, наблюдая за мной. Мне безумно хочется притянуть тебя к себе на колени, жарко поцеловать, обнять сильно-сильно, до боли в пальцах… но я не позволяю себе этого. Мы оба знаем: не время и не место. Мы знаем: лучше потерпеть до вечера – тогда долгожданное единение будет еще более сладким и радостным.
Ты уходишь, унося опустевший поднос, разрешая себе лишь коснуться ладонью моего плеча – и я осмеливаюсь мимолетно приобнять тебя за талию. Со стороны это выглядит как простая братская ласка, даже если кто-нибудь увидел бы это, у него не возникло бы никаких подозрений. Ты уходишь, и на меня снова наваливается тяжелая, вялая, едкая рутина, работа, обязанности… Но – нужно заниматься делами, и я решительно беру перо, окунаю его острый кончик в чернильницу и начинаю писать.
Ужинаем мы опять в нашей комнате. Теперь уже с подносами приходим мы оба – каждый со своим, ведь у нас такие разные вкусы…
Мы не торопимся. После ужина, отдыхая, мы долго лежим на кровати – просто лежим, изредка переговариваясь. Я читаю книгу, отстраненно поглаживая тебя по волосам – твоя голова снова покоится на моем плече, но ты не спишь, ты то смотришь на меня, то думаешь о чем-то своем, то принимаешься водить пальцами по моей груди. Нам обоим так спокойно, хорошо, уютно… Мы вдвоем, мы вместе, только мы одни, одни во всем мире. Что еще нужно для счастья?
Как начинаются наши ночи – мы оба и не замечаем. Постель как-то сама собой оказывается расстеленной, одежда летит на пол, а ты млеешь в моих объятиях, отвечая на глубокий нежный поцелуй, и руки мои привычно ласкают твою спину и бедра, и так же привычно я переворачиваюсь, подминая тебя под себя, и ты откидываешь голову на подушки, подставляя шею моим поцелуям, вслепую бродишь ладонями по моим плечам… а потом внезапно открываешь глаза – мягко блестящие, яркие, чуть робкие, полные любви и немых признаний – тех же признаний, что рвутся из моей груди.
Начинается наша новая ночь.
4. Без тебя...4. Без тебя...
Ты уехал только вчера, а мне уже кажется, что прошла целая вечность.
Без тебя… без тебя – невыносимо. Мы и раньше расставались, и надолго, но это было до того, как мы сблизились сильнее, нежели положено братьям. Да и обычно это я уезжал, оставляя тебя дома. На этот раз произошло наоборот.
Отец внезапно заявил, что считает тебя достаточно взрослым и отправил – о боги! – в Гномьи горы, несусветную даль, налаживать дружественные отношения с «малым народцем». Ты вздрогнул, изумленно посмотрел на отца, не веря своим ушам, а я прирос к месту, не в силах даже шевельнуться от той страшной, яростной, неописуемой боли, вгрызшейся в мою грудь.
Полгода. Целых полгода без тебя.
Я схожу с ума от тоски уже второй день. Вчера, еще вчера ты был в моих объятиях, теплый, родной, любимый… теперь же руки мои пусты. Я не вижу задорного блеска твоих изумрудных глаз, не могу наслаждаться твоей веселой, по-мальчишески дерзкой улыбкой, я не слышу твоего высокого, звонкого, чистого голоса… Эта разлука – хуже смерти. Она наваливается на плечи непередаваемой тяжестью, давит, гнетет, она запускает тупые клыки в сердце и с наслаждением кусает его, мнет, рвет на части…
Это невыносимо.
Я не нахожу себе места. Я брожу по своей комнате, не в силах остановиться, ме-чусь, как лев в клетке, или, наоборот, сажусь в кресло и не двигаюсь часами, пялясь в одну точку, думая о тебе, вспоминая тебя, представляя тебя рядом со мной. Воображение расходится настолько, что я уже чувствую твои ладони на своих плечах, ощущаю щекой шелк твоих волос и сладко вздрагиваю, когда твое дыхание касается моей щеки…
А потом фантом развеивается, и печаль, грусть, скука наваливаются с новой силой.
Невыносимо.
А к тоске примешивается еще и беспокойство: как-то ты там, один, без меня, среди незнакомого, чужого народа… Ты никогда еще не был так далеко от дома, и если мне тяжело, то каково же тебе? О боги, а там ведь еще и Степи орков совсем рядом…
Я помню, как вчера мы прощались на заднем дворе, спрятавшись ото всех за ко-нюшнями. Я почти рыдал, а ты – ты был странно спокоен, словно смирился с наступающей разлукой, ты держал себя в руках – так же, как я держал себя в руках, когда уезжал по делам из Сартара. Я помню, как мы обнимались – крепко-крепко, до боли в руках и спине, словно стремясь слиться друг с другом, — и как мы целовались – торопливо, исступленно, бешено, возбуждаясь от поцелуев больше, чем от самых интимных ласк, задыхаясь, до одури в голове, до умопомрачения, так, что потом оба не чувствовали своих губ… а после этого – замерли, прижавшись к стене конюшни, жадно вдыхая запах друг друга, я – уткнувшись лицом в твою шею, ты – приникнув губами к моему виску.
Не знаю, как мы тогда смогли оторваться друг от друга, как смогли разжать объятия, отойти, поднять глаза. Не знаю, как я не потерял разум, наблюдая, как гарр’краши увозит тебя в неизведанную даль, туманную, неясную, глухую…
Мои губы до сих пор саднят от наших диких, сумасшедших, горько-сладких поцелуев.
Я прижимаю ладонь к лицу – мне кажется, на ней еще остался твой запах, мягкий, нежный, тонкий аромат лилий. Остался… совсем чуть-чуть. Скоро и он выветрится, как пройдет и боль на губах, как забудется ощущение твоего гибкого, горячего тела в моих руках…
Я испуганно вскакиваю, быстрым шагом иду в твою комнату. Распахиваю двери, бросаюсь на твою кровать, потираюсь носом о покрывала, о подушки, о забытую на спинке рубашку – они еще пахнут тобой, это твои, твои вещи, еще недавно ты прикасался к ним, они впитали частички тебя, и я лихорадочно ловлю эти частички, забираю их себе, я сам себе кажусь настоящим безумцем, я наслаждаюсь и ощущением прохладного льна на щеке, и мягкостью подушки, на которой ты спал, и острым запахом пота от твоей рубашки…
В глазах становится горячо – и предметы плывут, мутнеют, скрываются за тонкой влажной пеленой. Что это? Я плачу?
Я сажусь на кровати, вытираю слезы, но они все равно текут, щиплют глаза, обжигают щеки и губы.
Боги, как же больно…
Я не могу… не могу без тебя.
Как, пресветлая матерь Тиллиринель, наш создатель и покровитель, как можно жить с вырванным из груди сердцем?!!
А сердце мое – ты.
На плечо мне ложится чья-то твердая, крепкая рука. Я слегка оборачиваюсь. Отец. Смотрит спокойно, понимающе, с долей грусти и сочувствия.
— Полгода, сынок. Прости. Придется потерпеть.
— Отец… почему?!
— Так надо. Сынок, вы не сможете быть вместе вечно. Порой вам придется расставаться. И лучше привыкать к этому сейчас. Тогда потом будет не так больно.
Отец садится рядом, поглаживает меня по голове, как маленького – а ведь мне уже больше тысячи лет! – и я утыкаюсь лицом в его плечо и не стесняясь плачу…
Отец прав.
Но от этого не легче.
Дни идут, тянут за собой недели, а те медленно, как огромные, груженые камнями повозки, влекут за собой месяцы.
Боль немного притупляется, терзает уже не так сильно, но тоска не проходит. Меня не развлекают ни пышные балы, ни внимание первых красавиц света, ни изысканное вино из королевских погребов. Ни одна женщина не переступила порога моих покоев. Я чувствую себя куклой, машиной, тупым механизмом, который ничего не желает и ни к чему не стремится.
Я хочу лишь одного – чтобы ты снова был рядом…
Ночами я долго не могу уснуть – в постели холодно, и пусто, и слишком свободно. И я сворачиваюсь калачиком, прижимая к себе подушку, чтобы хоть как-то унять ноющую, сосущую тоску и задавить ворочающуюся в груди боль.
Тяжело. Я вспоминаю тебя, твои губы, твои глаза, твои волосы, твое дыхание, твой запах… И когда сдерживаться уже нет сил, я запираюсь в своих покоях, набрасывая на них «полог безмолвия», обхватываю рукой напряженную плоть… Я представляю тебя в своих объятиях – и всего через несколько минут со стоном кончаю себе в руку.
Письма от тебя приходят редко. Они неизменно бодры в начале, но последние строчки расплываются – и мне кажется, что, коснись я языком бумаги, я почувствую соленый привкус твоих слез. В каждом абзаце ты повторяешь «Я скучаю», а в конце посланий стоит неизменное «Я тебя люблю».
Я пишу в ответ – коротко, довольно сухо, не позволяя себе лишних эмоций, но после этих дежурных, сдержанных слов приписываю горячее, трепетное, нежное «Люблю тебя»…
Ты возвращаешься на две недели раньше срока – повзрослевший, загорелый, немного усталый, но почти не изменившийся – и со счастливой улыбкой бросаешься мне на шею. Я улыбаюсь в ответ – скромный знак радости для тех, кто наблюдает за нами, — а потом, когда мы оказываемся в комнате, я прижимаю тебя к себе, я смеюсь и плачу вместе с тобой, не веря, что все это кончилось, что месяцы разлуки позади, что ты снова со мной, в моих объятиях, отвечаешь на мои поцелуи, бродишь руками по моему телу и тянешь меня на кровать…
Этой ночью мы занимаемся любовью так исступленно, так нежно, так страстно, как не занимались никогда.
— Боги, как же я скучал… Я думал, я сойду с ума… — задыхаясь, шепчу я.
— Я тоже скучал… — выдыхаешь ты в ответ. – Ужасно скучал… Не знаю, как я это выдержал…
— Никогда… никогда больше … Никогда больше тебя не отпущу… Никогда… Ни за что в жизни…
— Никогда больше не расстанусь с тобой… Никогда… Ни за что… Люблю… люблю тебя…
— Люблю тебя…
— Безумно…
— Больше жизни…
— Больше всего на свете…
— До боли…
— Навсегда…
— Навеки…
Этой ночью в моей кровати тесно, тепло и уютно. Этой ночью мы снова засыпаем в объятиях друг друга – и просыпаемся, так и не разорвав во сне рук.
Никогда… клянусь всеми мирами, больше никогда!..
Ты просыпаешься позже и, улыбаясь сонно и счастливо, обнимаешь меня за шею и тянешься за первым поцелуем. Я, смеясь, припадаю к твоим губам, притягиваю к себе на колени, стискиваю изо всех сил. Счастье мое, сердце мое, любовь моя, душа моя, жизнь моя…
— Я люблю тебя, — в который раз шепчу я тебе.
— Я люблю тебя, — отвечаешь ты, откидываешь голову назад, улыбаешься, и я восторженно смотрю в твои сияющие зеленые глаза, покрываю поцелуями твое лицо, твои волосы, твои плечи, твои руки. Я счастлив.
Ты вернулся.
5. Я люблю тебя5. Я люблю тебя
«Я люблю тебя…»
Я не говорю тебе этих слов. Я слишком суров, слишком сух, слишком горд, чтобы произносить подобные нежности. Самое большее, чего от меня можно дождаться, это жесткое, непреклонное, собственническое «Ты будешь моим».
Я не понимаю, как ты это терпишь. Моему давлению почти невозможно противостоять, я знаю – найдутся лишь единицы, которые смогут не сломаться под моим напором и отразить его, — но, сдается мне, дело здесь вовсе не в этом…
Просто ты не можешь без меня. Просто ты хочешь быть со мной. Просто ты меня любишь.
Я строг с тобой – как настоящий старший брат. Ты не дождешься от меня ласковых прозвищ – «мелкий паршивец» или насмешливое «малыш» не считаются, — снисходительных поглаживаний по голове и добродушных шуток. Мы ведь даже почти не прикасаемся друг к другу – разве что в гневе или раздражении хватаем друг друга за плечи. Впрочем, я только с Оллеро позволяю себе быть мягким и открытым – он мой лучший друг, побратим, он знает меня как никто другой, и лишь с ним я разрешаю себе такие фамильярности, как, например, дерганье за косички.
Я скрытен – я никогда не посвящаю тебя в свои мысли, считая, как и все, что ты слишком юн и неопытен, но при этом страшно злюсь, если ты заводишь секреты от меня. Например, когда ты сбежал от свадьбы с Дерейлой… Если ты запутался, если не знал, что делать – почему не дождался моего возвращения, почему не спросил? А вместо этого заварил такую кашу…
А потом еще начал секретничать с Лейной и светлым, искать сведения о Вельтсоррском гримуаре – втайне от меня!
Я ведь всегда был для тебя первым и главным авторитетом – не отец, я. Одного моего взгляда хватало, чтобы оборвать твои возмущения, одной реплики было более, чем достаточно, чтобы ты мгновенно присмирел и начал слушаться. Я привык приказывать тебе, привык, что ты не смеешь возражать мне, привык на полную использовать свою власть… Вот только я не заметил, как ты повзрослел. Стал дерзить, сопротивляться, настаивать на собственном мнении… Может, именно это и позволило нам измениться: тебе – внезапно подняться и расцвести, мне – взглянуть на тебя по-новому, как на равного себе, а не как на глупого и безбашенного мальчишку, за которым нужно постоянно присматривать, чтобы он не натворил глупостей.
Я сдержан, я холоден с тобой, я никогда не хвалю тебя и не поощряю, и от меня ты редко слышишь что-то, кроме сухих деловых разговоров или упреков. Я мстителен – я как следует отыгрался за твое самовольство, замаскировав тебя под светлую эльфийку. Тогда я впервые увидел тебя в таком гневе.
— За что ты меня так ненавидишь?!
Я жесток, да.
И только по ночам, когда мы занимаемся любовью, я могу позволить себе немного отпускать свои чувства.
Я помню нашу первую ночь. Я тогда только снял с тебя маскировку, и ты в полной мере наслаждался вернувшимся к тебе истинным обликом. Сказать по правде, мне самому уже надоело видеть вместо родного, знакомого младшего братишки чужую светлую эльфийку.
Мы занимались этим в моей комнате, с накинутым на нее плотным «пологом безмолвия». Все получилось как-то странно, совсем не так, как я представлял. Мы о чем-то спорили, без особого озлобления, но и отнюдь не спокойно. Я уже начал повышать голос – с тобой мое терпение всегда удивительно быстро подходило к концу, — а ты начал бросать на меня столь знакомые мне обиженные взгляды.
— Трион, ну почему ты не хочешь меня слушать? – в отчаянии выпалил ты. – Ты… ну почему ты со мной так обращаешься?..
Все произошло как-то само собой. После этих твоих слов я просто встал, просто подошел к тебе, просто посмотрел на тебя, просто привлек к себе… и поцеловал.
Ты не сопротивлялся, к моему удивлению, ты даже неуверенно отвечал, а потом, когда я отстранился, угрюмо, почти зло взглянул на меня снизу вверх…
Как странно. Нам обоим не пришлось ничего ломать в себе – словно мы оба просто сделали то, чего давно ждали и к чему давно были готовы. Ты отдавался спокойно, сосредоточенно, кажется, ты все еще обижался на меня… Ты хмурился, сжимал зубы, закусывал губу, ты комкал пальцами простыни, ты изо всех сил сдерживал стоны – из чистого упрямства, не более. Упрямец. Маленький, дерзкий, своенравный упрямец…
Я люблю тебя.
Я знаю, я скуп на ласки, я резок, я вспыльчив, я подавляю и подчиняю, я не думаю о чувствах других – о твоих в том числе – и напролом иду к своей цели, не останавливаясь ни перед чем. Ты осознаешь это – и ты пытаешься меня менять, неумело, но искренне, упорно, переубеждаешь меня, стремишься помогать, показываешь иные пути… Несмотря ни на что, несмотря на все мои издевательства, всю мою холодность и отстраненность – ты любишь меня.
Я сдержан даже ночами. Просто потому, что ты – это ты. Порой я бываю страстным и горячим, когда сохранять хладнокровие уже нет ни сил, ни желания, а порой, когда меня трогает то, с каким самозабвением ты отдаешься и с какой доверчивостью льнешь ко мне, не могу удержаться от теплых, трепетных ласк…
Мы медленно, но верно раскрываемся друг другу, делаясь все ближе. Я становлюсь терпеливее и искреннее, ты – взрослее и мудрее.
И – однажды – мы соприкасаемся сердцами. Мы улыбаемся друг другу. И ты тихо, нежно, мягко говоришь мне:
— Я люблю тебя.
И мне хватает сил ответить:
— Я тоже люблю тебя.
Я редко говорю это вслух. Я не позволяю себе нежностей. Я не открываю тебе свои мысли.
Но ты это принимаешь. Принимаешь – и понимаешь меня.
И ты знаешь.
Я люблю тебя.
Автор: Xsana
Фэндом: Лейна
Персонажи: Трион/Торрен
Рейтинг: R
Жанры: Фэнтези, POV, PWP, Романтика, Слэш (яой)
Предупреждения: Инцест, OOC
Размер: Мини, 12 страниц
Кол-во частей: 5
Статус: закончен Описание:
Мысленные обращения Триона к Торрену.
Примечания автора:
Первые два фика из этого цикла входят в цикл "Тайны и секреты семьи д'Орсвит". Они предполагались как часть именно "Тайн и секретов!, но потом у меня возникла идея нового цикла - обращения Триона к брату, - и я решила включить их в него. Но мне не хочется удалять эти фики из "Тайн", так что пускай они будут и там =)
Ego te amo - Я люблю тебя (лат.)
1. Я и не знал...1. Я и не знал...
Я и не знал, какие у тебя мягкие губы.
Я и не знал, что твоя кожа – кожа мужчины, бойца, дроу, — на самом деле такая нежная и чувствительная, что на ней могут так ярко пылать следы поцелуев и что она так дурманяще пахнет лилией и ночной прохладой.
Я и не знал, что твои волосы такие шелковистые и легкие, что они могут так красиво скользить по бледным покатым плечам и прилипать к влажной от испарины шее, что от них исходит аромат цветов и мандарина и что в них так приятно зарываться пальцами, лаская затылок и виски.
Я и не знал, что твои глаза могут пылать таким шальным, диким, возбуждающим изумрудным огнем. Что ты можешь так яростно закусывать губу, сдерживая рвущиеся из груди стоны, так томно запрокидывать назад голову и так грациозно выгибаться на белых простынях. Что ты можешь так судорожно комкать пальцами покрывала и так яростно царапать ногтями мою спину. Что ты можешь так звучно, сочно, тонко стонать и горячо выдыхать мне в губы мое имя вперемешку с жаркими поцелуями.
Я и не знал, что ты такой горячий, такой сладкий, такой желанный.
Я и не знал, что ты можешь заниматься любовью так страстно, неистово, жадно, отдаваясь упоенно, самозабвенно, пылко.
Я и не знал, что ты меня любишь.
Я и не знал, что я люблю тебя.
До этой ночи.
2. Нам тяжело...2. Нам тяжело...
Твое горячее, гибкое тело плавится в моих руках, как воск. Меня завораживает черный узор твоих волос на белоснежных простынях, которые в полумраке комнаты кажутся дымчато-серыми. Твои глаза закрыты, но на лице твоем меж болезненно дрожащих от неприятных ощущений черт я читаю удовольствие. Тебе нравится, клянусь всеми богами и Демиургами, тебе нравится! Губы твои то приоткрываются, дабы издать очередной стон, или вздох, или даже легкий вскрик, то сжимаются так, что белеют, становясь почти бескровными. Я двигаюсь медленно, очень медленно, растягивая наслаждение, я сдерживаюсь… пока – сдерживаюсь.
Меня сводит с ума ощущение того, как твои руки скользят по моей спине, как твои ладони ласкают мои лопатки, как кончики твоих пальцев бродят по моей коже. Я знаю – ты вслепую ищешь знакомые тебе родинки – и безошибочно находишь их, касаешься, щекочешь, наверно, даже машинально, неосознанно – но, о боги, как же это приятно!
Ты всегда делаешь так. Ты знаешь меня. Ты помнишь мое тело. Ты сам не раз смущенно говорил, что оно тебе нравится – сильное, красивое, мускулистое. Да, это я – крепкий, широкоплечий и широкогрудый, а ты – тонкий, стройный, изящный, ловкий, так похожий и в то же время так непохожий на меня.
Ты хорошо знаешь мое тело. Почти так же, как я знаю твое.
Неудивительно. Мы занимается любовью каждую ночь. И темнота – не преграда для того, чтобы видеть малейшие детали любимого тела и замечать даже крошечные его изменения: новый шрамик на плече, тонкую полоску загара на шее, шероховатость обветренных губ… Я досконально помню, каким все было вчера – и сравниваю с тем, какое все сегодня. Я помню все твои чувствительные точки – и искусно пользуюсь ими, дабы доставить тебе наибольшее наслаждение.
Нам тяжело. Нам трудно друг с другом.
Но друг без труда – невозможно.
Друг без друга – нет жизни.
Друг без друга… нет ничего.
Я завожусь все больше, возбуждение растет – и невольно я начинаю ускорять темп, входить сильнее, глубже, яростнее. Ты замечаешь это – и ты вздрагиваешь. Ты знаешь эту мою особенность – и боишься ее.
— Т-Трион… н-не надо…
Я слышу – но не понимаю смысла твоих слов. Я двигаюсь быстрее, и ты стонешь, громко, жалобно, всхлипываешь, судорожно хватаешься за мою шею, пытаешься изогнуться, приподняться, чтобы было не так неприятно.
— Не надо… нет…
Ты боишься меня, когда я такой. Да, я знаю. Я могу держать себя в руках долго, но не вечно. И когда самообладание изменяет мне, я становлюсь просто диким…
— Трион, нет… мне больно… Трион… мне больно…
…И снова причиняю тебе боль.
Прости, маленький мой. Ничего не могу с собой поделать.
— Трион… прекрати… больно… мне больно…
Ты сводишь меня с ума.
— А… а-а… ах!.. Т… Три… о… н…
Ты дрожишь, ты мечешься, ты изгибаешься, но я придавливаю тебя к постели всем своим телом, не давая возможности для лишних движений, подминаю под себя, стискиваю в объятиях.
— Трион… больно… нет… ах!.. Трион… Трион! Трион!!!
В твоем голосе – страх, паника, мольба. Ты боишься меня такого. Знаю. Прости.
— Трион… больно… а… ах… а-а…
Я двигаюсь все быстрее, чувствуя скорую разрядку, я тороплюсь, зачем – сам не знаю, и изо всех сил стремлюсь к полному единению с тобой – крошечному моменту экстаза, в который наши тела сливаются в одно.
— Трион… а… ах!.. А-а-а-а-а!!!
Я изливаюсь в тебя, отстраненно замечая твой пронзительный, долгий, болезненный крик. Его слышу только я – для остальных комната отделена «пологом безмолвия» и защитными чарами, так что мы можем не бояться, что нас увидят.
Я наваливаюсь на тебя – привычно, желая всем телом ощутить твое тело, почувствовать, как часто вздымается твоя грудь, как бешено колотится твое сердце, как горячо бежит по твоим жилам кровь. Я желаю чувствовать тебя – вот так, кожа к коже, дыхание к дыханию, душа к душе…
— Трион, — ты морщишься. – Ты тяжелый…
Я, усмехаясь, слегка изменяю положение, но не слезаю. Мне нравится вот так ле-жать на тебе – или когда ты лежишь на мне, — потому что так я точно ощущаю – ты здесь. Рядом. Со мной.
Это безумие.
Да, малыш. Ты – мое персональное безумие.
— Трион, ну слезь же. Тяжелый…
Я, ничего не говоря, еще сильнее прижимаю тебя к себе.
Влюбиться в младшего брата… Кто же знал, что такое возможно?
— Трион, ну что ты делаешь… Ты же меня раздавишь… Пусти…
Знаю, братишка. Знаю. Нам тяжело друг с другом.
Но порознь – нас просто нет.
3. Мне нравится...3. Мне нравится...
Мне нравятся наши утра. Я люблю, когда солнечный свет, пробивающийся сквозь окна и золотящий краешки отодвинутых белых штор, очерчивает твой тонкий, изящный силуэт. Ты приподнимаешься на локте, сонный, растрепанный, такой милый, домашний, уютный, теплый, с улыбкой смотришь на меня и тянешься за первым утренним поцелуем. Мне нравится, когда ты ложишься на меня, обвивая руками мою шею, и целуешь меня – медленно, нежно, трепетно, наслаждаясь нашим уединением и тем удивительным, тихим, сладким умиротворением, которое царит в такие моменты в наших покоях.
Мне безумно нравится касаться твоей кожи – мягкой, шелковистой, чуть загорелой, — нравится водить ладонями по твоим плечам и спине, ласкать грудь и плоский живот, щекотать кончиками пальцев точеную шею и гладить щеки. Мне нравится ощущение тяжести твоего тела на себе и твое горячее дыхание на моих губах. Мне до безумия нравятся твои волосы – длинные, гладкие, иссиня-черные, как и у меня, душисто пахнущие лилией и мандарином. Мне нравится, как они скользят по твоим плечам, как обвивают шею, как ложатся на спину, как ночами причудливыми рисунками разметываются по белым простыням и как они спадают на мою грудь, когда ты склоняешься надо мной.
Ты нежный, ты удивительно нежный, ты сладкий, трепетный, чувствительный, ты отдаешься так, словно нет в мире ничего приятнее и желаннее, ты стремишься сторицей отдавать даримую мной ласку и не стесняешься в ее проявлениях.
Мне нравятся наши ночи. Нравится бархатистая, спокойная темнота, которая окутывает нас, ложится невесомой тенью на складки балдахина, вкрадчивой кошкой скользит по одеялам и вьется меж скомканных простыней. Эти теплые, глубокие, прекрасные ночи – только наши. Мы не зажигаем свеч – свет нам не нужен, — мы не топим камин – нам жарко и без него, — мы не взбадриваем себя вином – мы и так пьяны сверх всякой меры своей любовью. Тихие, мягкие, страстные ночи… Я стараюсь не торопиться, чтобы не приведи боги не сделать тебе больно, я нежен до муки и осторожен до исступления, а ты сдерживаешь стоны и крики, упрямо сжимая губы, и потому шорох простыней, скрип кровати и мое тяжелое дыхание кажутся особенно громкими на фоне царящей в покоях тишины. Конечно, ты не можешь терпеть постоянно и временами стонешь, жмурясь и запрокидывая голову назад, но в этих стонах наслаждения намного больше, чем боли, они выражают удовольствие, а не страдание, и, о боги и Демиурги, они ласкают мой слух так же невыразимо приятно, как руки твои ласкают мое тело. Мы почти не говорим – нам обоим не хочется нарушать вол-шебную тишину нашей ночи, — и лишь изредка позволяем выдыхать друг другу в губы такие похожие, но такие разные имена.
Ты всегда очень устаешь и, едва мы заканчиваем, распластываешься на кровати, обессиленный, с закрытыми глазами, с часто поднимающейся грудью, уже засыпая, переворачиваешься набок и, едва получая от меня поцелуй в лоб и невнятно бормоча что-то в ответ на мое «Спокойной ночи», погружаешься в сон. И я тоже быстро засыпаю, обнимая тебя одной рукой или прижимаясь грудью к твоей спине.
Я люблю просыпаться посреди ночи – или ближе к утру, когда за окном еще темно, — и, приподнимаясь на кровати, просто смотреть на тебя, любуясь твоим спокойным красивым лицом, лаская взглядом твои длинные черные локоны, тонкие росчерки бровей, пушистые ресницы, прямую линию носа и четко очерченные губы. Но мне мало касаться тебя взглядом, и я поднимаю руку, осторожно поглаживаю твои волосы, провожу пальцем по изящной шее, по упрямому подбородку, по белеющей в сумраке комнаты щеке…
Часто ты просыпаешься, даже если я не дотрагиваюсь до тебя, ты каким-то образом чувствуешь, что я не сплю, сквозь сон ощущаешь мой взгляд, и я тоже удивительно ясно понимаю, что разбудил тебя, хотя ты не открывал глаз и не шевелился. Тебя ничуть не раздражает то, что я потревожил свой сон – наоборот, тебе это нравится, и ты довольно улыбаешься, зарываясь лицом в шелк подушки.
Мне нравится в такие моменты склоняться над тобой и прижиматься губами к твоей спине – ты как обычно лежишь на животе, обняв обеими руками измятую подушку, — жадно вдыхать твой запах, целовать такие знакомые, до мельчайших подробностей изученные мною родинки на лопатках, потираться носом о косточки позвоночника, ласкать шею и затылок, отодвигая густые темные локоны.
— Я люблю тебя, — тихо говорю я. Ты ворочаешься, поудобнее пристраивая голову на подушке, удовлетворенно вздыхаешь, и я вижу на твоем лице счастливую, светлую улыбку.
Ты открываешь глаза и смотришь на меня лениво-влюбленным взглядом – сонный, разморенный, расслабленный, такой, кажется, беззащитный и хрупкий. Ты отвечаешь на мои поцелуи, с наслаждением прикрываешь глаза, когда я прижимаюсь губами к твоим щекам, лбу, вискам, щекочу кончиком языка аккуратное острое ушко, мимолетно касаюсь твоих дрожащих ресниц, и перекатываешься на спину, сладко потягиваешься и поднимаешься повыше. Наши взгляды, наши улыбки – отражение друг друга, в них – бесконечная любовь, трепет, безграничная нежность и невыразимая ласка, море признаний и неописуемое счастье. Ты – мой. Я – твой. Что еще нужно?
Я кладу голову тебе на грудь, с волнением слыша, как бьется твое сердце, целую покрытую легким загаром кожу, чувствуя, как ладони твои поглаживают мой затылок. И в такие моменты мне больше всего на свете хочется обнять тебя, крепко-крепко, прижать к себе, до боли, до исступления, до полного единения, и чтобы время остановилось…
— Я тоже люблю тебя, — говоришь ты. Я улыбаюсь, потираясь щекой о твою грудь.
Мир не поймет нашу любовь. Никто не поймет нашу любовь. Мы мужчины, более того – мы братья, мы нарушаем сразу два запрета, мы ломаем моральные установки, мы плюем на общественное мнение… Нас не поймут. Но это неважно.
— Мы не должны прогибаться под этот мир, — сказал как-то ты в одну из таких ночей. – Это мир должен прогнуться под нас! Мы не обязаны следовать его законам. У нас свой, один-единственный закон – любовь. Нас никто не заставит измениться – пускай все остальные, все общество, весь мир меняются, если хотят понять нас! Мы следуем велению сердца – и в этом наша правота. Нам не нужно оправданий. Нам нечего стыдиться. Пускай против нас будет целый мир – если мы вместе, все прочее уже не важно.
Я тогда улыбнулся – я думал то же самое, и ты слово в слово выразил мои собственные мысли.
Нам никто не нужен, кроме друг друга. Мы – одни в целом мире. Во всяком случае, ночами мне именно так и кажется – что мы отделены от всего мира, что в нем – только мы, и что весь мир – для нас. Эти ночи – для нас. Эта любовь – для нас.
Наши взгляды встречаются – и в них мы читаем непроизнесенное, видим не выра-зимое словами, узнаем невысказанное из собственных мыслей, и тут же заходимся в диком, страстном, глубоком поцелуе. Я перекатываюсь на спину, увлекая тебя за собой, и ты прижимаешься на мне, обвивая мою шею руками, сжимая коленями мои бедра, тяжело дышишь, приникаешь губами к моей шее, потираешься щекой о мою щеку. Ты дрожишь от желания выразить всю свою нежность, всю свою любовь, облить меня своей лаской, как сладким тягучим медом, утопить в ней и вместе со мной раствориться в невероятном, неописуемом, немыслимом наслаждении…
Вдоволь нацеловавшись и излив друг на друга ничтожную долю этой нежности, мы снова засыпаем. Твоя голова лежит на моем плече, я обнимаю тебя одной рукой, поглаживая твою спину, а другой перебираю твои волосы, отводя с лица растрепанные прядки. Как мы ни ворочаемся во сне, а все равно ты отказываешься в моих объятиях – и, клянусь всеми богами и Демиургами, из них тебя не вырвет никто и ничто!
Ты спишь на удивление крепко, спокойно, неподвижно – кажется, что ты не про-снешься, даже если над кроватью взорвется огненный шар. И по утрам я всегда просыпаюсь первым и имею возможность еще немного полюбоваться тобою. Сердце мое сжимается от любви при одном взгляде на тебя. Родной мой, любимый мой, ненаглядный… солнце мое… счастье мое… мое сокровище… Если бы ты только знал, как я тебя люблю…
Знаешь. Ведь ты любишь меня не меньше.
Я бесшумно встаю, заворачиваюсь в халат и крадусь на кухню, где вставшие ни свет ни заря повара уже готовят завтрак. Выпрашиваю у кухарки, уже знающей мои привычки, твои любимые блинчики, рагу из отаки, горсть земляники и душистый ягодный чай, для себя выбирая что-нибудь простое, но сытное. Приношу поднос с едой в комнату, ставлю на столик у кровати, сажусь рядом с тобой и мягко целую в затылок.
— Тор, просыпайся.
Ты с трудом разлепляешь глаза, сопишь, но послушно приподнимаешься, смот-ришь на меня сонным, ласковым, лучистым взглядом и тянешься за первым поцелуем, обнимаешь меня за шею, изящно выгибаешься, когда я начинаю гладить ладонями твою спину. Я забираюсь к тебе, поудобнее устраиваюсь на подушках и, усаживая тебя к себе на колени, беру поднос.
— Я принес завтрак. Все как ты любишь.
Ты, улыбаясь, целуешь меня в щеку.
— Спасибо.
Я кормлю тебя из своих рук – тебя это давно не смущает, и ты послушно открываешь рот, позволяя мне вложить в него маленький кусочек блина, измазанный повидлом, – я специально режу их очень мелко, чтобы растянуть так любимый нами обоими завтрак, — пальцы мои касаются твоих губ, и я не могу удержаться от того, чтобы не продлить это прикосновение. Ты прихватываешь мои пальцы губами, с чувством облизываешь их, томно прикрывая глаза, замираешь, когда я начинаю стирать с твоего рта остатки повидла, и пристально смотришь на то, как я слизываю их со своей руки. Сладко.
Мы кормим друг друга спелой земляникой – ты обожаешь ее, но радуешься, если я приношу зеленый виноград или мягкие мандарины, а то и тонко порезанные ярко-оранжевые, тугие апельсины. Из моих рук все тебе кажется необыкновенно вкусным – и это более чем взаимно. Когда твои тонкие пальцы аккуратно кладут мне в рот маленькую дольку мандарина или сочную ягоду винограда, я не могу удержаться – и хватаю твою руку, прижимаю ее к своей щеке и поворачиваю голову, касаясь губами ладони.
Наши ночи и утра волшебны – и тем более тяжелыми, по сравнению с ними, кажутся скучные, длинные, одинокие дни, время от рассвета до заката, когда мы почти не видимся. У меня столько дел, что не хватает времени даже нормально пообедать, но ты, зная это, в благодарность за утренний сюрприз приносишь в мой кабинет поднос с супом и жарким. Я, улыбаясь, откладываю перо, отодвигаю бумаги и принимаюсь за обед. Ты садишься на край стола, наблюдая за мной. Мне безумно хочется притянуть тебя к себе на колени, жарко поцеловать, обнять сильно-сильно, до боли в пальцах… но я не позволяю себе этого. Мы оба знаем: не время и не место. Мы знаем: лучше потерпеть до вечера – тогда долгожданное единение будет еще более сладким и радостным.
Ты уходишь, унося опустевший поднос, разрешая себе лишь коснуться ладонью моего плеча – и я осмеливаюсь мимолетно приобнять тебя за талию. Со стороны это выглядит как простая братская ласка, даже если кто-нибудь увидел бы это, у него не возникло бы никаких подозрений. Ты уходишь, и на меня снова наваливается тяжелая, вялая, едкая рутина, работа, обязанности… Но – нужно заниматься делами, и я решительно беру перо, окунаю его острый кончик в чернильницу и начинаю писать.
Ужинаем мы опять в нашей комнате. Теперь уже с подносами приходим мы оба – каждый со своим, ведь у нас такие разные вкусы…
Мы не торопимся. После ужина, отдыхая, мы долго лежим на кровати – просто лежим, изредка переговариваясь. Я читаю книгу, отстраненно поглаживая тебя по волосам – твоя голова снова покоится на моем плече, но ты не спишь, ты то смотришь на меня, то думаешь о чем-то своем, то принимаешься водить пальцами по моей груди. Нам обоим так спокойно, хорошо, уютно… Мы вдвоем, мы вместе, только мы одни, одни во всем мире. Что еще нужно для счастья?
Как начинаются наши ночи – мы оба и не замечаем. Постель как-то сама собой оказывается расстеленной, одежда летит на пол, а ты млеешь в моих объятиях, отвечая на глубокий нежный поцелуй, и руки мои привычно ласкают твою спину и бедра, и так же привычно я переворачиваюсь, подминая тебя под себя, и ты откидываешь голову на подушки, подставляя шею моим поцелуям, вслепую бродишь ладонями по моим плечам… а потом внезапно открываешь глаза – мягко блестящие, яркие, чуть робкие, полные любви и немых признаний – тех же признаний, что рвутся из моей груди.
Начинается наша новая ночь.
4. Без тебя...4. Без тебя...
Ты уехал только вчера, а мне уже кажется, что прошла целая вечность.
Без тебя… без тебя – невыносимо. Мы и раньше расставались, и надолго, но это было до того, как мы сблизились сильнее, нежели положено братьям. Да и обычно это я уезжал, оставляя тебя дома. На этот раз произошло наоборот.
Отец внезапно заявил, что считает тебя достаточно взрослым и отправил – о боги! – в Гномьи горы, несусветную даль, налаживать дружественные отношения с «малым народцем». Ты вздрогнул, изумленно посмотрел на отца, не веря своим ушам, а я прирос к месту, не в силах даже шевельнуться от той страшной, яростной, неописуемой боли, вгрызшейся в мою грудь.
Полгода. Целых полгода без тебя.
Я схожу с ума от тоски уже второй день. Вчера, еще вчера ты был в моих объятиях, теплый, родной, любимый… теперь же руки мои пусты. Я не вижу задорного блеска твоих изумрудных глаз, не могу наслаждаться твоей веселой, по-мальчишески дерзкой улыбкой, я не слышу твоего высокого, звонкого, чистого голоса… Эта разлука – хуже смерти. Она наваливается на плечи непередаваемой тяжестью, давит, гнетет, она запускает тупые клыки в сердце и с наслаждением кусает его, мнет, рвет на части…
Это невыносимо.
Я не нахожу себе места. Я брожу по своей комнате, не в силах остановиться, ме-чусь, как лев в клетке, или, наоборот, сажусь в кресло и не двигаюсь часами, пялясь в одну точку, думая о тебе, вспоминая тебя, представляя тебя рядом со мной. Воображение расходится настолько, что я уже чувствую твои ладони на своих плечах, ощущаю щекой шелк твоих волос и сладко вздрагиваю, когда твое дыхание касается моей щеки…
А потом фантом развеивается, и печаль, грусть, скука наваливаются с новой силой.
Невыносимо.
А к тоске примешивается еще и беспокойство: как-то ты там, один, без меня, среди незнакомого, чужого народа… Ты никогда еще не был так далеко от дома, и если мне тяжело, то каково же тебе? О боги, а там ведь еще и Степи орков совсем рядом…
Я помню, как вчера мы прощались на заднем дворе, спрятавшись ото всех за ко-нюшнями. Я почти рыдал, а ты – ты был странно спокоен, словно смирился с наступающей разлукой, ты держал себя в руках – так же, как я держал себя в руках, когда уезжал по делам из Сартара. Я помню, как мы обнимались – крепко-крепко, до боли в руках и спине, словно стремясь слиться друг с другом, — и как мы целовались – торопливо, исступленно, бешено, возбуждаясь от поцелуев больше, чем от самых интимных ласк, задыхаясь, до одури в голове, до умопомрачения, так, что потом оба не чувствовали своих губ… а после этого – замерли, прижавшись к стене конюшни, жадно вдыхая запах друг друга, я – уткнувшись лицом в твою шею, ты – приникнув губами к моему виску.
Не знаю, как мы тогда смогли оторваться друг от друга, как смогли разжать объятия, отойти, поднять глаза. Не знаю, как я не потерял разум, наблюдая, как гарр’краши увозит тебя в неизведанную даль, туманную, неясную, глухую…
Мои губы до сих пор саднят от наших диких, сумасшедших, горько-сладких поцелуев.
Я прижимаю ладонь к лицу – мне кажется, на ней еще остался твой запах, мягкий, нежный, тонкий аромат лилий. Остался… совсем чуть-чуть. Скоро и он выветрится, как пройдет и боль на губах, как забудется ощущение твоего гибкого, горячего тела в моих руках…
Я испуганно вскакиваю, быстрым шагом иду в твою комнату. Распахиваю двери, бросаюсь на твою кровать, потираюсь носом о покрывала, о подушки, о забытую на спинке рубашку – они еще пахнут тобой, это твои, твои вещи, еще недавно ты прикасался к ним, они впитали частички тебя, и я лихорадочно ловлю эти частички, забираю их себе, я сам себе кажусь настоящим безумцем, я наслаждаюсь и ощущением прохладного льна на щеке, и мягкостью подушки, на которой ты спал, и острым запахом пота от твоей рубашки…
В глазах становится горячо – и предметы плывут, мутнеют, скрываются за тонкой влажной пеленой. Что это? Я плачу?
Я сажусь на кровати, вытираю слезы, но они все равно текут, щиплют глаза, обжигают щеки и губы.
Боги, как же больно…
Я не могу… не могу без тебя.
Как, пресветлая матерь Тиллиринель, наш создатель и покровитель, как можно жить с вырванным из груди сердцем?!!
А сердце мое – ты.
На плечо мне ложится чья-то твердая, крепкая рука. Я слегка оборачиваюсь. Отец. Смотрит спокойно, понимающе, с долей грусти и сочувствия.
— Полгода, сынок. Прости. Придется потерпеть.
— Отец… почему?!
— Так надо. Сынок, вы не сможете быть вместе вечно. Порой вам придется расставаться. И лучше привыкать к этому сейчас. Тогда потом будет не так больно.
Отец садится рядом, поглаживает меня по голове, как маленького – а ведь мне уже больше тысячи лет! – и я утыкаюсь лицом в его плечо и не стесняясь плачу…
Отец прав.
Но от этого не легче.
Дни идут, тянут за собой недели, а те медленно, как огромные, груженые камнями повозки, влекут за собой месяцы.
Боль немного притупляется, терзает уже не так сильно, но тоска не проходит. Меня не развлекают ни пышные балы, ни внимание первых красавиц света, ни изысканное вино из королевских погребов. Ни одна женщина не переступила порога моих покоев. Я чувствую себя куклой, машиной, тупым механизмом, который ничего не желает и ни к чему не стремится.
Я хочу лишь одного – чтобы ты снова был рядом…
Ночами я долго не могу уснуть – в постели холодно, и пусто, и слишком свободно. И я сворачиваюсь калачиком, прижимая к себе подушку, чтобы хоть как-то унять ноющую, сосущую тоску и задавить ворочающуюся в груди боль.
Тяжело. Я вспоминаю тебя, твои губы, твои глаза, твои волосы, твое дыхание, твой запах… И когда сдерживаться уже нет сил, я запираюсь в своих покоях, набрасывая на них «полог безмолвия», обхватываю рукой напряженную плоть… Я представляю тебя в своих объятиях – и всего через несколько минут со стоном кончаю себе в руку.
Письма от тебя приходят редко. Они неизменно бодры в начале, но последние строчки расплываются – и мне кажется, что, коснись я языком бумаги, я почувствую соленый привкус твоих слез. В каждом абзаце ты повторяешь «Я скучаю», а в конце посланий стоит неизменное «Я тебя люблю».
Я пишу в ответ – коротко, довольно сухо, не позволяя себе лишних эмоций, но после этих дежурных, сдержанных слов приписываю горячее, трепетное, нежное «Люблю тебя»…
Ты возвращаешься на две недели раньше срока – повзрослевший, загорелый, немного усталый, но почти не изменившийся – и со счастливой улыбкой бросаешься мне на шею. Я улыбаюсь в ответ – скромный знак радости для тех, кто наблюдает за нами, — а потом, когда мы оказываемся в комнате, я прижимаю тебя к себе, я смеюсь и плачу вместе с тобой, не веря, что все это кончилось, что месяцы разлуки позади, что ты снова со мной, в моих объятиях, отвечаешь на мои поцелуи, бродишь руками по моему телу и тянешь меня на кровать…
Этой ночью мы занимаемся любовью так исступленно, так нежно, так страстно, как не занимались никогда.
— Боги, как же я скучал… Я думал, я сойду с ума… — задыхаясь, шепчу я.
— Я тоже скучал… — выдыхаешь ты в ответ. – Ужасно скучал… Не знаю, как я это выдержал…
— Никогда… никогда больше … Никогда больше тебя не отпущу… Никогда… Ни за что в жизни…
— Никогда больше не расстанусь с тобой… Никогда… Ни за что… Люблю… люблю тебя…
— Люблю тебя…
— Безумно…
— Больше жизни…
— Больше всего на свете…
— До боли…
— Навсегда…
— Навеки…
Этой ночью в моей кровати тесно, тепло и уютно. Этой ночью мы снова засыпаем в объятиях друг друга – и просыпаемся, так и не разорвав во сне рук.
Никогда… клянусь всеми мирами, больше никогда!..
Ты просыпаешься позже и, улыбаясь сонно и счастливо, обнимаешь меня за шею и тянешься за первым поцелуем. Я, смеясь, припадаю к твоим губам, притягиваю к себе на колени, стискиваю изо всех сил. Счастье мое, сердце мое, любовь моя, душа моя, жизнь моя…
— Я люблю тебя, — в который раз шепчу я тебе.
— Я люблю тебя, — отвечаешь ты, откидываешь голову назад, улыбаешься, и я восторженно смотрю в твои сияющие зеленые глаза, покрываю поцелуями твое лицо, твои волосы, твои плечи, твои руки. Я счастлив.
Ты вернулся.
5. Я люблю тебя5. Я люблю тебя
«Я люблю тебя…»
Я не говорю тебе этих слов. Я слишком суров, слишком сух, слишком горд, чтобы произносить подобные нежности. Самое большее, чего от меня можно дождаться, это жесткое, непреклонное, собственническое «Ты будешь моим».
Я не понимаю, как ты это терпишь. Моему давлению почти невозможно противостоять, я знаю – найдутся лишь единицы, которые смогут не сломаться под моим напором и отразить его, — но, сдается мне, дело здесь вовсе не в этом…
Просто ты не можешь без меня. Просто ты хочешь быть со мной. Просто ты меня любишь.
Я строг с тобой – как настоящий старший брат. Ты не дождешься от меня ласковых прозвищ – «мелкий паршивец» или насмешливое «малыш» не считаются, — снисходительных поглаживаний по голове и добродушных шуток. Мы ведь даже почти не прикасаемся друг к другу – разве что в гневе или раздражении хватаем друг друга за плечи. Впрочем, я только с Оллеро позволяю себе быть мягким и открытым – он мой лучший друг, побратим, он знает меня как никто другой, и лишь с ним я разрешаю себе такие фамильярности, как, например, дерганье за косички.
Я скрытен – я никогда не посвящаю тебя в свои мысли, считая, как и все, что ты слишком юн и неопытен, но при этом страшно злюсь, если ты заводишь секреты от меня. Например, когда ты сбежал от свадьбы с Дерейлой… Если ты запутался, если не знал, что делать – почему не дождался моего возвращения, почему не спросил? А вместо этого заварил такую кашу…
А потом еще начал секретничать с Лейной и светлым, искать сведения о Вельтсоррском гримуаре – втайне от меня!
Я ведь всегда был для тебя первым и главным авторитетом – не отец, я. Одного моего взгляда хватало, чтобы оборвать твои возмущения, одной реплики было более, чем достаточно, чтобы ты мгновенно присмирел и начал слушаться. Я привык приказывать тебе, привык, что ты не смеешь возражать мне, привык на полную использовать свою власть… Вот только я не заметил, как ты повзрослел. Стал дерзить, сопротивляться, настаивать на собственном мнении… Может, именно это и позволило нам измениться: тебе – внезапно подняться и расцвести, мне – взглянуть на тебя по-новому, как на равного себе, а не как на глупого и безбашенного мальчишку, за которым нужно постоянно присматривать, чтобы он не натворил глупостей.
Я сдержан, я холоден с тобой, я никогда не хвалю тебя и не поощряю, и от меня ты редко слышишь что-то, кроме сухих деловых разговоров или упреков. Я мстителен – я как следует отыгрался за твое самовольство, замаскировав тебя под светлую эльфийку. Тогда я впервые увидел тебя в таком гневе.
— За что ты меня так ненавидишь?!
Я жесток, да.
И только по ночам, когда мы занимаемся любовью, я могу позволить себе немного отпускать свои чувства.
Я помню нашу первую ночь. Я тогда только снял с тебя маскировку, и ты в полной мере наслаждался вернувшимся к тебе истинным обликом. Сказать по правде, мне самому уже надоело видеть вместо родного, знакомого младшего братишки чужую светлую эльфийку.
Мы занимались этим в моей комнате, с накинутым на нее плотным «пологом безмолвия». Все получилось как-то странно, совсем не так, как я представлял. Мы о чем-то спорили, без особого озлобления, но и отнюдь не спокойно. Я уже начал повышать голос – с тобой мое терпение всегда удивительно быстро подходило к концу, — а ты начал бросать на меня столь знакомые мне обиженные взгляды.
— Трион, ну почему ты не хочешь меня слушать? – в отчаянии выпалил ты. – Ты… ну почему ты со мной так обращаешься?..
Все произошло как-то само собой. После этих твоих слов я просто встал, просто подошел к тебе, просто посмотрел на тебя, просто привлек к себе… и поцеловал.
Ты не сопротивлялся, к моему удивлению, ты даже неуверенно отвечал, а потом, когда я отстранился, угрюмо, почти зло взглянул на меня снизу вверх…
Как странно. Нам обоим не пришлось ничего ломать в себе – словно мы оба просто сделали то, чего давно ждали и к чему давно были готовы. Ты отдавался спокойно, сосредоточенно, кажется, ты все еще обижался на меня… Ты хмурился, сжимал зубы, закусывал губу, ты комкал пальцами простыни, ты изо всех сил сдерживал стоны – из чистого упрямства, не более. Упрямец. Маленький, дерзкий, своенравный упрямец…
Я люблю тебя.
Я знаю, я скуп на ласки, я резок, я вспыльчив, я подавляю и подчиняю, я не думаю о чувствах других – о твоих в том числе – и напролом иду к своей цели, не останавливаясь ни перед чем. Ты осознаешь это – и ты пытаешься меня менять, неумело, но искренне, упорно, переубеждаешь меня, стремишься помогать, показываешь иные пути… Несмотря ни на что, несмотря на все мои издевательства, всю мою холодность и отстраненность – ты любишь меня.
Я сдержан даже ночами. Просто потому, что ты – это ты. Порой я бываю страстным и горячим, когда сохранять хладнокровие уже нет ни сил, ни желания, а порой, когда меня трогает то, с каким самозабвением ты отдаешься и с какой доверчивостью льнешь ко мне, не могу удержаться от теплых, трепетных ласк…
Мы медленно, но верно раскрываемся друг другу, делаясь все ближе. Я становлюсь терпеливее и искреннее, ты – взрослее и мудрее.
И – однажды – мы соприкасаемся сердцами. Мы улыбаемся друг другу. И ты тихо, нежно, мягко говоришь мне:
— Я люблю тебя.
И мне хватает сил ответить:
— Я тоже люблю тебя.
Я редко говорю это вслух. Я не позволяю себе нежностей. Я не открываю тебе свои мысли.
Но ты это принимаешь. Принимаешь – и понимаешь меня.
И ты знаешь.
Я люблю тебя.